РАЗДОЛБАЙСТВО, ЧУГУН И КУРАЖ
К 70-летию Виктора Когана
Павел Матвеев – литературовед, эссеист, публицист, редактор. Сфера его интересов –деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага) и др., в России – только в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами – в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле.
Бывают люди, чьи имена становятся брендами. Бренды делятся на крупные и не очень. В числе первых – Форд, Цеппелин, Эйфель и прочие «капитаны и пароходы». Среди вторых – те, кто работают сами на себя, не претендуя на всемирную известность. Особенно много таких людей в профессиях творческих, имеющих отношение к искусству. Один из них – российский переводчик с английского Виктор Коган. Он обладает в среде потребителей переводной литературы авторитетом, о котором иные его коллеги могут только мечтать. Указание в исходнике книги: «Перевод В. Когана» – является аргументом, сразу ликвидирующим сомнения потенциального покупателя: брать или не брать?
За без малого 35 лет пребывания в профессии Коган перевёл произведения не менее семнадцати американских и английских писателей, почти каждый из которых имеет всемирную известность. В их числе – Уильям Берроуз и Джек Керуак, Кристофер Бакли и Том Вулф, Роберт Ирвин и Роальд Даль, Джерси Косински и Хьюберт Селби-младший. Ну и, разумеется, Чарльз Буковски, давно получивший в России репутацию культового писателя, которой у него не было на родине.
О том, как раздолбаи «по жизни» становятся профессионалами экстра-класса, почему профессия требует от переводчика наличия чугунной задницы и отчего для занятия любимым делом всегда необходим кураж, Виктор Коган рассказал в интервью, данном Павлу Матвееву.
– Прежде всего, Виктор Ильич, будьте добры – ознакомьте наших читателей с основными, как принято выражаться в подобных случаях, вехами вашей биографии. По стандартной схеме: родился – учился – женился – развёлся – и тэ дэ. О пристрастии к пагубным привычкам, которые однажды привели вас в советскую тюрьму, если не хотите, можете не упоминать. Но если хотите…
– Да какие там в моей биографии вехи?! Так, запятые. Родился в Москве, до одиннадцати лет жил в Лосинке, с удовольствием хулиганил, в старших классах слегка остепенился, но прогуливать школу не перестал, продолжая получать образование на улице. В детстве занимался спортом. Окончил Горный институт с опозданием на год (влюбился). Из того периода особенно запомнилась производственная практика в Донбассе и Коми АССР. Рассказы бывших зэков сталинского периода, осевших в Воркуте и под Ухтой, помню до сих пор, как и работу в шахте. (В Донбассе самым коротким анекдотом считался «еврей шахтёр»). После института женился по любви, потом мы расстались из-за моего раздолбайства, но не развелись, и нынче дружим; у нас дочь – умница и красавица. В самом начале семидесятых я впервые попробовал наркотики, и вот невезуха: мне понравилось. Без особых усилий добился привыкания и лагерного срока. И в 1981 году уехал отбывать свой двушник на зону.
– Согласно широко распространённому представлению, бытующему по эту сторону колючки, тюрьма в любой стране представляет собой существующий в ней социум в миниатюре. Это было так?
– Именно так и было. Стукачи, менты, авторитеты, запретка – всё как в большой стране. Там мне стукнуло тридцать три года, и кавказцы, «державшие масть», подарили мне носки и пачку печенья – щедрый подарок по тем временам. Выйдя на свободу, я был обласкан «друзьями» и снова подсел на наркотики. И лишь в конце 1984 года я осознал альтернативу: опять тюрьма или смерть. Так что новый 1985 год я встретил так, как и подобает обычному советскому алкоголику, за что был уволен из театра, где тогда работал пожарным, то есть сидел на вахте служебного входа и кивал всем входящим и выходящим, пытаясь одновременно переводить свою первую книжку.
– Как вы стали переводчиком? Это же профессия особенная, далеко не каждому, даже хорошо знающему иностранный язык человеку по плечу. Для того чтобы этим делом заниматься, одного лишь умения читать на «не нашенском» мало, необходим как минимум задор, кураж.
– Совершенно верно, без куражу тут никак нельзя. Но мне катастрофически не хватало знаний. На перевод книжки Берроуза «Голый завтрак» меня спровоцировали: пришлось поспорить на 300 рублей, что я её переведу. И в процессе я по старой наркоманской привычке подсел на эту работу. 300 рублей от парня, проигравшего спор, я так и не получил. Впрочем, дело не в споре, о котором я вскоре забыл. Кураж попёр за милую душу. Года три подряд я ходил в Библиотеку иностранной литературы, часами листал книжки и словари в магазинах, искал полезные примечания в толстых журналах – короче, лапотник решил заделаться учёным.
– Вы начали заниматься переводом с английского, что называется, просто так, то есть для собственного удовольствия и для того, чтобы развлечь узкий круг своих друзей. О том, что когда-нибудь это занятие станет для вас основным, станет профессией, в ту пору, видимо, и не помышляли?
– Не помышлял, конечно. Кураж куражом, но профессионализм предполагает запредельную усидчивость, каковой я не отличался. Где-то я прочёл, что Виктор Голышев предлагал учредить для переводчиков премию «Чугунный зад». Но когда издатели сами меня нашли и посыпались заказы (к которым я отношусь сугубо избирательно), мне пришлось добавить в зад изрядную долю чугуна.
– Первой переведённой вами книгой стал знаменитый «The Naked Lunch» Уильяма Берроуза. Расскажите об истории этого перевода.
– Мне дали почитать эту книжку в ту пору, когда я сидел на опиатах. Читать я начал с Приложения, где описаны способы отказа от наркотиков. Меня поразило то, насколько глубоко автор погружён в эту тему. У нас тогда «не было» наркомании, даже менты мало что о ней знали. А когда я прочёл текст, то понял, что по-русски это будет выглядеть забавно. Ведь в книжке представлены не галлюцинации наркомана, что довольно банально, а взгляды человека опытного, прошедшего через тот ад, который он описывает. У него весьма оригинальное чувство юмора. Конечно, он слегка бравирует блатным жаргоном, но я знал почти все русские аналоги. Правда, некоторые выражения я смягчил, предположив, что у нас не все поголовно сидели и некоторые читатели могут какие-то слова не понять. Перевод я переделывал много раз, и теперь, когда на блатном жаргоне заговорили почти все, даже многие депутаты, я сделал последний вариант, уточнив некоторые реалии при помощи Интернета.
– Заниматься переводами «для себя» в коммунистические времена было не запрещено – не было такой статьи в Уголовном кодексе РСФСР. Однако распространение «несанкционированных» переводов приравнивалось на Лубянке к распространению самиздата. А это уже – в перспективе, в зависимости от того, что именно, какие сочинения распространяются, – тянуло на статью. Вы это понимали?
– Я, как и все мои друзья, свободно читал запрещённую литературу и дома, и в метро. Очевидно, вирус всеобщего разгильдяйства затронул в то время и КГБ, им стало не до читателей. В моём окружении было столько самиздата и книг «из-за бугра», что люди не успевали всё это прочесть. Конечно, среди этих людей могли быть стукачи, но причина, по которой ни я, ни кто-либо из моих знакомых не угодил в темницу, вероятно, в том, что гэпэушникам было попросту не до нас. Так какого же рожна я должен был волноваться по поводу распространения переводов? Друзья предложили сделать ксерокопии в переплёте, и я с радостью согласился. Тем более что, по моим оценкам, книги Берроуза могли выйти в России разве что лет через сто пятьдесят.
– В Советском Союзе книги, издававшиеся в других странах, разумеется, продавались – существовали специальные магазины с такой литературой, в том числе и с англоязычными отделами. Однако вряд ли в них можно было даже днём с огнём обнаружить что-нибудь такое, что могло бы заинтересовать вас на предмет перевода. Каким образом вы доставали исходники, бравшиеся в работу?
– Книжки привозили друзья и знакомые. Например, мы сдружились с замечательной журналисткой и писателем Лоис Фишер-Руге, и я, поборов искушение, заказал ей не жвачку, а две книжки Берроуза, которые потом перевёл. Книгу «On the Road» Керуака я увидел на столе у приятеля и попросту выпросил. «Самую красивую женщину» Буковски я заказал знакомому, который ездил в Германию. Ещё какие-то привозили знакомые, бывшие «выездными». В общем, с миру по нитке.
– В одном из интервью вы рассказали забавную историю – про то, как, однажды зайдя в свой любимый букинистический магазин, увидели в руках у какого-то посетителя книгу Тома Вулфа «Кислотный тест». Человек, которого вы видели впервые в жизни, листал её, явно пребывая в сомнениях – покупать или нет. И вы, встав за его спиной, принялись сверлить глазами его затылок, мысленно приказывая: «Положи книгу! Положи, где взял! Кому сказано – положи!» И что произошло дальше?
– Да, это было в букинистическом отделе магазина «Академкнига» на Тверской. Человеку явно надоело листать эту книжку и он положил её на прилавок, а я купил. Вот, собственно, и всё. Там же, у знаменитого в библиофильских кругах Ян Яныча, продавца этого отдела, я купил биографию Керуака, написанную Энн Чартерс.
– Случаи, подобные описанному выше, с вами часто происходили? Можете рассказать ещё о каком-нибудь подобном?
– Думаю, нечто подобное происходило почти с каждым человеком, и это не повод приписывать кому бы то ни было экстрасенсорные способности. Да и вообще, это не мой профиль. Хотя флюиды – вещь сколь ирреальная, столь и до сих пор не изученная.
– Занимаясь переводом непроходных – то есть непубликуемых – при советской власти англоязычных писателей, вы не могли не понимать, что делаете, по большому счёту, Сизифов труд. В середине 1980-х годов коммунистическая цензура казалась незыблемым монолитом; мало кому могло привидеться даже в прекрасном сне, что пройдёт каких-то пять-шесть лет – и от этого монолита не останется и следа. Вы были среди кого – пессимистов или оптимистов?
– Я мог бы сказать, что рукописи не горят, но это уже где-то было, «кажется, у Тургенева» (Евгений Петров, один из фельетонов без Ильи Ильфа). Я уже говорил, что не мечтал подержать эти книги в руках, так что, скорее всего, меня можно назвать пессимистом. Да и много ли было тогда оптимистов? Среди моих знакомых я таковых не припомню. Впрочем, на тогдашнюю действительность мне было глубоко наплевать. Я просто делал своё дело.
– В августе 1990 года коммунистическая цензура пала. С вступлением в силу нового Закона о печати в СССР стало возможным публиковать всё что угодно – были бы, как говорится, желание и деньги. Как восприняли эту новую, ещё недавно казавшуюся абсолютно нереальной, ситуацию вы?
– Год спустя произошли гораздо более значимые события. Многие мои знакомые диссиденты после падения коммунистического режима сильно приуныли: они лишились смысла жизни. Некоторые сразу уехали. Для меня же почти ничего не изменилось. Ну да – отменили полусухой закон, отгремели битвы за полусладкое шампанское, под окнами появились танки, народ собрался на защиту Белого дома. Я был настолько зол, что пытался дозвониться министру внутренних дел Пуго, чтобы пригрозить ему сексуальным насилием. После трёхдневного запоя, когда пыль улеглась, я снова принялся за работу. Что до временной отмены цензуры, то теперь мне кажется, что новую ситуацию в книгоиздании я тогда воспринял как должное. Во всяком случае, джигу я на улице не плясал.
– Насколько мне известно, вашим Godfather’ом [1] в мире профессионального перевода стал петербургский переводчик, деятель так называемой «параллельной культуры» Сергей Хренов [2]. Это был человек очень странной и весьма трагической судьбы. Ныне, по прошествии почти четверти века с его гибели, Хренов полностью забыт; если кто его и помнит, то только близкие родственники и немногочисленные остающиеся в живых друзья-приятели «тех баснословных годов». Расскажите о своём знакомстве и взаимодействии с этим коллегой по профессии.
– Годфазером я бы его не назвал, мы просто подружились и стали хорошими приятелями. Я приехал в Питер, прочтя интервью с Сергеем в журнале «Юность», и дал ему тяжёлый, объёмистый кирпич ксерокопии «Голого завтрака». Мы отметили это дело, заодно прогулявшись по городу. Я любил ездить в Питер, в 1970-е у меня там было много знакомых, а тут – благодаря Сергею – появились новые. Через некоторое время он прислал мне открытку: «Надо печатать». Была там и просьба привезти и другие мои переводы – всё, что у меня есть. Я приехал, и мы отметили это дело. Потом, помню, он повёл меня в издательство Сергея Курёхина (хотя я рассчитывал на публикацию в его «Предлоге»), но оказались мы почему-то в издательстве Вадима Назарова «Северо-Запад», где я оставил свои рукописи. Второго октября 1993 года Сергей привёз мне какие-то деньги (не помню за что), и мы отметили это дело. Третьего октября начался очередной путч, гибли люди, свистели пули, в небе расцветали трассеры. После трёхдневного запоя мы прогулялись по расстрелянному центру Москвы, я зашёл в «Огонёк», получил какой-то гонорар, и мы продолжили. Года через два, когда я позвонил ему в Питер, чтобы узнать о судьбе своих рукописей, его жена сказала мне, что он погиб, упал с пятого (кажется) этажа. Это всё, что я знаю. Грустно. У меня осталась книжка, которую он мне подарил. Перевод «Дверей восприятия» Хаксли [3].
– Помните ли вы свои чувства в тот момент, когда вам привелось взять в руки вашу первую книгу? Имею в виду – выпущенную типографским способом. И что это было? Берроуз?
– Нет. Берроуз – моя первая переведённая книга, а первая изданная, как ни странно, называлась «Марсианская одиссея». Это был сборник научно-фантастических рассказов, вышедший в загадочном издательстве «Ариадна» в 1991 году тиражом 150 000 экземпляров. Эти рассказы я переводил в качестве разминки. По-моему, никаких чувств у меня эта книжка не вызвала. А вот книга Берроуза вызвала смешанные чувства. Мне было приятно держать её в руках, я радовался, когда видел её в каждом газетном киоске, но там было слишком много опечаток.
– После того как ваш переводческий статус изменился – с аматёра на профессионала, – изменилось ли заодно что-либо в других сферах вашей жизни? В вашем мировоззрении, быть может?
– Ничего не изменилось. Да и что может измениться в мировоззрении убеждённого раздолбая?
– На протяжении многих лет в 1990–2000-е годы вы сотрудничали с московским маргинальным издательством «Глагол», возглавлявшимся довольно известным в соответствующих кругах деятелем, ныне уже покойным, – Александром Шаталовым. Расскажите о том, чем запомнился вам этот опыт.
– Александр Шаталов был очень активным издателем. Его «Глагол» – первое российское издательство, выпустившее у нас в стране книги Эдуарда Лимонова, Наталии Медведевой и других писателей. Прочтя перевод «Голого завтрака», он пришёл ко мне домой, и мы договорились о публикации. В тот период Александр постоянно искал новые тексты. Наше сотрудничество продолжилось, и в «Глаголе» вышло ещё несколько моих переводов. Познакомился я и с его другом, поэтом Ярославом Могутиным. Кстати, Шаталов тоже писал стихи и сам издал несколько своих сборников. Хотя в силу известных обстоятельств политика издательства была несколько однобокой, Александр заказывал мне переводы очень хороших текстов. Один из них – роман Алана Холлингхерста «Библиотека плавательного бассейна» – он так и не успел издать. В последние годы жизни Шаталова деятельность его издательства постепенно сошла на нет, и мы почти перестали общаться.
– Говоря о «хороших текстах», вы подразумеваете такие рассчитанные на весьма специфическую читательскую аудиторию сочинения, как романы Стивена Спендера и Эдмунда Уайта? Или Болдуина?
– Да, в «Глаголе» вышли «Храм» Стивена Спендера и «История одного мальчика» Эдмунда Уайта в моём переводе. Болдуина я не переводил.
– В шаталовском издательстве в числе прочих ваших переводов были выпушены две книги рассказов культового в России американского писателя Чарльза Буковски – сначала «Истории обыкновенного безумия» (двумя изданиями – в 1997-м и 1999 годах), затем «Юг без признаков севера» (1999). Ещё до выхода первой из них три рассказа Буковски в вашем переводе были опубликованы в журнале «Иностранная литература» в 1995 году [4]. Как этот писатель вошёл в вашу жизнь? Когда вы начали его переводить и на что рассчитывали, принимаясь за это, казалось бы, совершенно безнадёжное – в перспективе возможной публикации такой беллетристики в такой стране – дело?
– «Истории обыкновенного безумия» – первая книжка Буковски, которую я прочёл. Я тут же взялся за перевод. Впоследствии я заказал приятелю, ездившему в Германию, привезти мне «The Most Beautiful Woman in Town and Other Stories» («Самая красивая женщина в городе и другие рассказы»). Её я также перевёл на русский.
– В обоих переводных изданиях «Историй» число рассказов – существенно меньше, чем в оригинальном англоязычном 1983 года. В оригинале их – тридцать четыре, а в шаталовских – по двадцать семь. Отчего так произошло?
– Причина – в том, что несколько рассказов я переводить не стал, сочтя их не особенно интересными. Переводил-то я «в стол» и не очень рассчитывал на скорое издание. Я тогда с удовольствием занимался тем, что мне нравилось, да и кураж имел место. Было это в начале 1990-х, ещё при жизни автора. Уточню, Павел: в глаголовскую книжку 1999 года «Юг без признаков севера» входит и сборник «Самая красивая женщина в городе», хотя тоже неполный. Из уважения к Виктору Петровичу Голышеву я исключил из этой книги рассказы, переведённые им [5].
– В том же «Глаголе» в 2002 году был издан ваш перевод ещё одного культового американского беллетриста – Хьюберта Селби-младшего. Однако, в отличие от сочинений Буковски, дебютный и самый известный роман Селби «Last Exit to Brooklyn» (в вашем переводе – «Последний поворот на Бруклин») в России таковым – несмотря на несколько изданий – не стал. Как вам представляется – по какой причине? И что вы можете сказать о его альтернативном переводе, выпущенном в том же 2002 году загадочным издательством «Аналитика-Пресс» в переводе Аркадия Кабалкина?
– Видимо, дело в том, что «Поворот» написан не совсем привычным для читателя языком, хотя я знаю людей, которые в восторге от этой книжки. Буковски тоже, кстати, совсем не прост, но он чаще рассказывает простые истории. К сожалению, о переводе Кабалкина ничего сказать не могу.
– Коли уж зашёл разговор о разных переводах одной и той же книги. Насколько мне известно, в профессиональной переводческой среде публичная оценка качества работы коллег считается абсолютным моветоном. Однако в своём цеху, закрытом от посторонних глаз и ушей, могут высказываться такие зубодробительные оценки, после которых подвергнувшемуся критике переводчику, что называется, бывает проще застрелиться, чем оправдаться. Так ли это?
– У меня, конечно, есть мнение по поводу некоторых чужих переводов, но я предпочитаю его не высказывать, тем более что я почти не бываю «в своём цеху».
– И всё же иногда такие вещи случаются. Я имею в виду, разумеется, поносную критику, с которой однажды обрушился на вас один… как бы это помягче выразиться… ну, скажем так, небезызвестный деятель альтернативной культуры, служащий иностранной радиостанции, вещающей на русском языке. Этот персонаж, считающий себя тоже переводчиком, обозвал ваши переводы Уильяма Берроуза «манной кашей» и издевательски порекомендовал вам не заниматься больше не своим делом. Как вы восприняли этот наезд?
– Нормально воспринял. Я и сам был недоволен первыми вариантами своего перевода. Речь в упомянутом интервью шла о «Голом завтраке». Возможно, Дмитрий Волчек прочёл перевод этого текста в сети, а там моего перевода до последнего времени не было, хотя перед каждой публикацией стояла моя фамилия и красовалась обложка одного из бумажных изданий. Но это чужой перевод. Есть, вероятно, и другие причины его праведного гнева, не вполне литературные.
– В начале нынешнего века различные московские и петербургские издательства, уже вовсе не маргинальные, как шаталовский «Глагол», выпустили ещё несколько сделанных вами переводов шедевров всемирной литературы. В их числе в первую очередь следует упомянуть романы «Раскрашенная птица» американского писателя-авантюриста польского происхождения Джерси Косински (урождённого Ежи Никодема Левинкопфа) и культовый в США роман Джека Керуака «On the Road» (в вашем переводе – «В дороге»). Как дались вам эти книги?
– «Птица», от которой я совсем не в восторге, далась мне сравнительно легко, и заказ я выполнил быстро. А вот над Керуаком, которого переводил по любви, я сидел очень долго. Некоторые фразы я редактировал целыми месяцами, они снились мне, я то и дело твердил их вполголоса, где бы ни находился, пробовал их на вкус и запах. И всё же пока я не всем в этом переводе доволен.
– Над чем вы работаете сейчас? С чьим сражаетесь синтаксисом и над чьими идиоматическими залепухами и каверзами ломаете голову? (Это – такой хитрый вопрос, чтобы не упоминать «творческие планы»).
– Планов нет, хотя залепухи и каверзы никуда не делись. Я практически перестал брать заказы; последняя книжка, переведённая на заказ, – сборник Ф. Скотта Фицджеральда «Подшофе». Сейчас бьюсь над редактированием романа «В дороге», хочу кое-что уточнить с помощью Интернета.
– В завершение – пара откровенно бестактных вопросов. Первый. Какую роль в вашей жизни – профессиональной и вообще – играет водка? Дело в том, что я всю жизнь пытаюсь понять, имеет ли право на существование общеизвестная народная максима, гласящая, что талант пропить нельзя. С одной стороны – явно работает. Судьба того же Чарльза Буковски – ярчайший тому пример. А с другой… Мартиролог из имён собственных знакомых, имевших то или иное отношение к творчеству, – в том числе, кстати, и переводчиков, – и погибших «от неё, родимой», у меня таков, что, если начать его перечислять…
– Не стоит, по-моему, искать какой-то алгоритм. Все люди разные. Что до себя, то в моей профессиональной жизни крепкие напитки никакой роли не играют, «за рулём» я не пью. А вообще, под хороший закусон да в хорошей компании – приемлю с большим удовольствием.
– И второй, не менее бестактный. А женщины? Без которых, как известно, никакое творческое вдохновение не может быть реализовано с полной отдачей и максимально возможным КПД.
– Главный читатель у меня всегда – любимая женщина. Что бы я ни писал, что бы ни переводил, – всё это для неё. Это отнюдь не умаляет значения обратной связи с читателями, но главным я всегда назначаю её. Похвала близкой тебе женщины придаёт сил и куражу, а некоторые претензии с её стороны вызывают улыбку. Помню, одна прекрасная дама обиделась на то, что она не упомянута в издании одного из моих переводов как моя Муза. Так я и стал её с той поры называть: Муза. Ну разве можно их не любить?
– Ну и самый главный, самый важный вопрос. Каково это – быть легендарным переводчиком? Причём не только легендарным, но и живым.
– Каково быть живым переводчиком, я пока ещё примерно себе представляю. Но легендарным… Вы это серьёзно?
– Абсолютно. Посудите сами: каким ещё словом можно обозначить статус переводчика, за тридцать пять лет работы никогда не гнавшего туфту, а если и допускавшего ошибки, то исключительно неумышленные и обусловленные – в доинтернетную эпоху – невозможностью получить доступ к необходимой информации. И при этом каждый второй перевод которого становится знаковым явлением в мире отечественной переводной литературы. Так что – легендарный, и даже не сомневайтесь.
– Подумать только, какие бездны открываются на старости лет в процессе интервью!
– Последний вопрос. Что бы вы хотели пожелать читателям нашего издания?
– Всем – душевного и физического здоровья, пусть его хватает на чтение!
– В завершение позвольте поблагодарить вас, Виктор Ильич, за эту беседу и, пользуясь представившейся возможностью, от всей души поздравить с юбилейным днём рождения. И пожелать всего, чего вы сами себе желаете, но – в двойном размере. Особенно в части того, что касается доброго здоровья и денег, которых, как известно, никогда много не бывает.
– Спасибо!
Примечания:
[1] Крёстным отцом (англ.).
[2] Сергей Хренов (1956–1995) — советский неофициальный, затем российский профессиональный переводчик с английского. Редактор-издатель самиздатского журнала переводов «Предлог» (Ленинград, 1984–1989). Наибольшую известность получили сделанные С. Хреновым переводы прозы Энтони Бёрджесса («Заводной апельсин») и Ричарда Бротигана («Из арбузного сахара») и поэзии Э. Каммингса и Дж. Оутса. Трагически погиб 11 июля 1995 года в Санкт-Петербурге.
[3] Хаксли О. Двери восприятия. Рай и ад. СПб.: XXI век, 1994. Перевод с англ. С. Хренова.
[4] См.: Буковски Ч. Рассказы // Иностранная литература (Москва). 1995. № 8. С. 103–112. Перевод В. Когана.
[5] См.: Буковски Ч. Рассказы // Иностранная литература. 1995. № 8. С. 78–99. Перевод В. Голышева
Все фотографии – из личного архива Виктора Когана.
